я научусь вырезать маленькие красивые снежинки. Теплилась в его душе надежда. Поэтому он и не являлся.
— Помогите! Спасите! — донесся до меня женский голос.
— Чив-чив-чив, — слышались голоса воробьев, которые летели в сторону моего окна. Их внезапно смело снежинкой.
— Ой, — перепугалась я, бросаясь к окну и раздвигая рукой сугроб.
— Чив-чив-чив! — пискляво орали воробьи.
— Ну и дерьмовые погоды! — басом заметила Марфуша. Или Аленушка.
— Что случилось? — удивилась я, видя, как стая влетает в замок.
— Чивовек! Чивочек! Чичивек! — пищали воробьи, атакуя меня, словно таежный гнус.
— Снегурка, — послышался недовольный бас.
— Снегурка? — удивилась я. — Что снегурка?
Мне пришлось выслушать писклявую истерику, как в первый раз, чтобы добиться ответа.
— В лесу! — рявкнул бас. Мне казалось, что успокоительное пьет только один воробей.
— Какая снегурка в лесу? — удивилась я, глядя, как воробьи вылетают в окно. — Откуда в лесу снегурка? Или…
Я присела. Мир на мгновение перестал существовать. Просто растворился в завываниях вьюги. Снегурка, значит… Он снегурку еще одну создал… Я собрала руками сарафан, нервно и гордо сглотнув. Если бы боль в сердце можно было передать словами, то это были бы очень нецензурные слова.
— Помогите! Спасите! — послышался далекий-далекий крик.
Скрипнув зубами, я подошла к окну.
— Опять люди бабу в лес притащили, — вздохнул Буран. — А лучше б ме-е-еду…
— С чего это они кого-то в лес притащили? — спросила я, чувствуя, что от сердца отлегло.
— Ты видала, что за окном творится! Думают, что это Карачун разбушевался! — прорычала Метелица. — Вот и привели ему девку замерзать! Чтобы задобрить! Чтобы снег не насылал!
Только они не в курсе, что Карачун тут и рядом не стоял. Это дело моих золотых рученек, из попы растущих, но все-все-все умеющих.
Я подошла к окну и увидела, что на поляну выходят люди. Они просто таранят сугробы, таща за собой легко одетую девушку. Все были такие нарядные, красивые, веселые… Но хрустальный дворец они явно не видели!
— Как и положено, двенадцать верст от деревни! — послышались голоса. Ансамбль народной пенсии и румянца, утаптывал снег, распевая свадебные песни. Одна только невеста околевала в легком нарядном сарафане.
Ее подтащили к огромной елке, украшая все вокруг лентами.
— Тебе, чтоб снег прекратилси-и-и! — слышались голоса с подвыванием. — Помилуй нас! Вот тебе девица-раскрасавица! Чтобы сердце твое задобрить! Не для нас она больше песни петь будет, а для тебя. Не наши глаза радовать, а твои! Отдаем тебе девицу, а ты снега поменьше вали, а то померзнем мы в избах своих!
Обычно мне дарили кружку или блокнот. Впервые в жизни мне подарили живого человека.
— Ты смотри, Морозушку ублажай лаской и любовью! Чтобы на нас не серчал! — поучали замерзающую девушку.
— Вы что творите! — возмутилась я, глядя на бедняжку.
— Не слышат они тебя! — заметил Буран.
— Он что? Девушками жертвы принимает? — ужаснулась я, глядя на то, как трепещут на ветру разноцветные ленты, украсившие елку. И как поникла несчастная девица, привязанная к толстому стволу.
— Нет, это люди так решили, — послышался голос Метелицы. — Они сами придумывают, сами расплачиваются! Понапридумывали, что тепла Карачуну надобно. Женского. Вот и притащили девку из деревни! Красавицу выбирали! Чтобы задобрить!
— А с чего они решили, что тепла ему не хватает? — возмутилась я, не сводя глаз со странного и страшного ритуала.
— Видать, твой снег увидали! — послышалось ворчание Бурана. — И решили, что сгубить их Карачун хочет!
— То есть это я виновата, что девушку на смерть обрекают? — ужаснулась я, выгребая снежинки из-под матраса. Снег становился все слабее и слабее. Я выгребла почти все, оставив горсть чужих снежинок.
— Видали! Нравится девка наша красавица Карачуну! — послышались радостные крики людей.
— Прекратите! — орала я, свешиваясь с окна. — А ну быстро вон отсюда!
Я напоминала тетю Зою, которая имела привычку свешиваться с окна, налегая на него огромной грудью и разгонять соседских детей, вести разговоры с подругами, узнавать, что где и почем!
— А ну быстро прекратите, шаболды! — крикнула я голосом тети Зои, в надежде, что меня услышат. — Я вам сейчас руки-ноги повыдергиваю! Будете у меня все девочками бегать!
Я кричала так громко, что у самой уши закладывало.
— Сейчас тетя… эм… Снегурочка спустится! И уши вам оборвет! — кричала я.
У тети Зои получалось! В этот момент двор пустел. Даже алкоголики бежали в сторону гаражей. Не говоря про обычных детей, решивших, что вот-вот наступит полный воспитательный Ван Гог!
Но не помогало. Либо они меня действительно не слышали из-за дворца. Либо… Впрочем, тут каждая минута на счету!
— Пустите! Живо! — приказала я, бросаясь к двери. Но ни Метелица, ни Буран за мной не успели.
— Карачун сказал, ступишь за порог — беда будет! — крикнули мне вслед.
Я сбежала вниз по ступеням, слыша песни и уговоры. Бедная! Неужели ее обрекли на смерть?
— Чтобы снег прекратился, а то всю деревню завалил! — причитали люди. Их голоса становились все громче и громче. Я выбежала, а следом Буран и Метелица, растерявшиеся от такого, не успели сыграть план перехват.
Вылетев из дворца, я увидела, как трепещут заиндевелые ленты. Как натоптана песнями-плясками целая поляна возле елки. А под елкой сидит несчастная, серо-белая девушка. Даже на ресницах у нее был иней!
Я развязала веревки, стащила ее на снег. Голова безвольно повисла на плече.
Признаков жизни она не подавала. На ней была белая, каменная заиндевелая и промерзшая рубаха. Ее что? Водой поливали?
В растрепанных волосах застыли снежинки. Ее косами можно было отбиваться от волков в зимнем лесу, как нунчаками. Ими привязывали ее к сосне, поэтому они топорщились. Одна из них обломалась.
Я держала в руках косу и понимала, что шампунь для секущихся кончиков еще не придумали! Отбросив косу, я стала стягивать с себя шубу.
— Так, девочка! — растерялась я, видя почти труп. Долго же ее по лесу таскали!
— Держись! — прошептала я, укутывая ее шубу и пытаясь растереть белоснежные руки. — Держись, хорошая моя!
Покрытые инеем ресницы дрогнули, показывая, что все не напрасно. Ресницы дрогнули, пока я растирала ее своей шубой, жалею, что у меня нет теплого питья.
Только сейчас я заметила, что девушка действительно удивительная красавица. Мы с ней напоминали две фотографии. Я — «до», а она — «после». Красивое, почти сошедшее с картин лицо, огромные глазища, красиво очерченные губы, из которых вырывалось слабое дыхание. От тепла ее губы стали расцветать алым. Иней на ресницах стал таять, а глаза, цвета морской глубины открывались…
— А все мои проклятые снежинки! — прошептала я, видя, как на руках угасает несчастная девушка. — Это я виновата.
Ее бы в тепло! А где его взять? Так,
